Записи на таблицах - Лев Виленский

оружия, а царь еще силен и тучен, навалится на мальчишку и раздавит.

В верхней комнате было прохладно, на окнах висели занавеси из пестрой ткани, стояло кресло египетской работы, с шакальими головами на ручках, стены были расписаны изображениями Кемоша и Анат, Ашейры и Адада. Царь опустился в кресло, и услужливый иудей, наклонившись в учтивом полупоклоне, приблизился к нему.

Приблизился, неожиданно запустил левую руку под полы плаща… сверкнул бронзовый обоюдоострый меч.

Боль, страшная, острая, жгучая пронзила Эглона. Небывалая боль, от которой сразу потемнело в глазах, и ужас охватил царя. Он хотел крикнуть, но жесткая ладонь зажала ему рот крепко-крепко. Слабеющей рукой схватился царь за ушедший в него клинок, разрезал ладонь,

и не было сил кричать, мутной пеленой застлало стены комнаты, цветистые фрески, пестрое полотно на окнах, а потом померк свет, и стало темно, только звенело в ушах, и потом стих и этот звон.

Эглон поник в кресле, меч по рукоять ушел в его живот, и скрылся в складках его, жидкие испражнения стекали по толстым ногам. Тяжелый спертый запах наполнил комнату.

Иудей разжал руку, судорожно сжимавшую меч, отнял ладонь от лица Эглона. Тот смотрел в сторону невидящим взглядом. Жаль… он не услышит…

— Я Эхуд, сын Гэйры Биньямитянина, — сурово сказал молодой человек, — а ты, необрезанный язычник — станешь добычей птиц полевых и червей могильных. И будь проклят народ твой, больше ему не быть нам хозяином.

Эхуд вытер руку о занавесь, откинул ее, чтобы западный ветер ворвался в открытое окно, быстрыми шагами вышел из комнаты.

Стражники внизу покосились на него.

— Царь-царей думает над словом пророческим, просил не мешать, меня выгнал, — вздохнул Эхуд, — а я пойду пока накормлю верблюдов.

И ушел Эхуд по тонкой и узкой тропе, пробираясь вдоль нависающих скал, пока не открылась ему гладь Мертвого моря, и далее — шел Эхуд к народу своему, ставшему свободным. Шел и иногда вздыхал. Хотя и отомщен был отец его, и прославлено имя его, но Эхуду становилось порою жаль беспомощного, толстого, навсегда уже мертвого и не страшного Эглона…

Рассказы круглых таблиц

Чудо (рассказ одного гида)

«Знаете, каждому Господь дает хоть раз в жизни увидеть чудо», — сказал маленький худой мужчина, похожий на мальчишку, иерусалимский экскурсовод, которому уже порядком надоело водить безразличных усталых туристов по извилистым переулкам израильской столицы. При этом он показал группе столпившихся вокруг него туристов на желтый прямоугольник Храмовой Горы. «Вот в этом месте когда-то Господь Бог творил чудеса для всего народа!»

Были последние дни августа, когда солнце все еще жжет по-летнему, кубово-синее небо над Градом Божьим уходит куда-то вверх и вдаль, и в расширенной до предела чаше пространства лежит на холмах огромный горячий Город, белый, с зелеными пятнами садов, с курчавыми головами финиковых пальм, качающимися над белесым маревом дрожащего раскаленного воздуха. Смотровая площадка, на которой стояли туристы, выбитая в склоне Масличной горы, не вмещала всю группу. Две женщины уселись поодаль, устало опустив руки между колен, крупный, атлетического вида мужчина в шортах и с огромным золотым крестом торговался с арабским мальчонкой за пачку дурно напечатанных открыток, странноватая молодая девица с выгоревшими волосами, с длинными, покрасневшими от неумеренного загара, ногами, в бейсболке с надписью «Шалом» пыталась выдавить последние капли воды из почти пересохшего питьевого фонтанчика. Жара томила российских туристов. Большинству из них уже наскучил этот необычный Город, пропитанный запахами елея и фруктов, кислым потом базарных торговцев, терпкой и вонючей ослиной мочой, пряной вонью мусорных куч у арабских лачуг, Город, чья многоголосая шумная песня заползала в уши и закрывала их, словно ватой. Надоели постные и похотливые лица монахов в Храме Гроба, угрюмые гурские хасиды в меховых шляпах, цепкие взгляды туземных мужчин, евреев, арабов, армян, коптов, звонкая приставучая болтовня мальчишек в узких рыночных переулках, где мостовая стала липкой от многовековой грязи. Туристам хотелось скорее в гостиницу, где в звенящей скуке кондиционированного холодного воздуха вскипали в бокалах пенные шапочки пива, хлопали пробки охлажденного шампанского, услужливые мальчики приносили пахлаву и апельсины, где в пенных бассейнах-джакузи проходила боль в ногах, а по ночам в саду пели соловьи.

Один из туристов стал возражать гиду, скупо цедя слова сквозь прокуренные гниловатые зубы:

«Это в древности, знаете ли, многие явления принимались безграмотными евреями как чудо! И вода, которую Моисей, так сказать, посохом заставил течь из горного склона, и манна небесная, знаете ли!». Тонкие губы кривились в усмешке, с высоты двухметрового почти роста смотрел российский турист на маленького еврея, с высоты превосходства технически подкованного российского инженера над местечковым мечтателем.

Неожиданно от каменной стены отделился худой бородатый мужчина, в песочного цвета шортах и такой же майке, и подошел к группе. На вид ему было лет 40, грустные глаза его слезились от яркого солнца, голос его был глух и низок.

«Почтенные дамы и господа русские туристы», — сказал он, и все повернули к нему головы, — «я расскажу Вам кое-что, а Вы можете верить мне, или не верить! Сегодня ночью сон мне был, что умею я творить одно, очень маленькое чудо. От Г-спода это умение мое!»

Туристы недоуменно переглянулись. В стране святых и юродивых, раздираемой полувековой войной, в стране, где каждый житель хранит в себе древнюю застоявшуюся тысячелетиями кровь странников и искателей утраченного Бога, в этой стране можно услышать что угодно. У них в России святость была уделом избранных, здесь же каждый нищий корчит из себя пророка.

«Оно очень маленькое, это чудо», — продолжал незнакомец. Его руки двигались в такт словам, а лицо жило собственной жизнью, было что-то зловещее в этом бесконечном движении, в мимике, которой было столько же лет, сколько древним камням кладбища внизу на склоне горы.

«Смотрите!!» — он неожиданно вскинул руки над головой и направил их туда, где на покрытой камнем площади Храмовой Горы сапфирово поблескивала изразцами мечеть Купола над скалой, — «вот мечеть на месте Соломонова Храма, а вот и Храм Соломонов, вот Он, вот творение Божие, сокрытое доныне, и открытое сейчас!».

Марево горячего воздуха над Храмовой Горой задрожало, переливаясь всеми цветами и оттенками желтизны — от куминовой, желтково-пронзительной, до мертвенно-бледной соломенной желтизны. На месте приземистой мечети, золотой купол которой минуту назад отражал нестерпимый солнечный блеск, поднималось высокое здание, с медными зубцами на крыше, белая громада, закрывшая собой кварталы Старого города. И бассейн медный стоял у ворот, и жертвенник с четырьмя рогами по бокам, обагренный кровью жертвенных животных, был явственно виден. И звуки труб на галерее для трубачей возвестили о полуденной молитве.